Неточные совпадения
Ярким летним днем Самгин ехал в Старую Руссу; скрипучий, гремящий
поезд не торопясь катился по полям Новгородской губернии; вдоль железнодорожной линии
стояли в полусотне шагов друг от друга новенькие солдатики; в жарких лучах солнца блестели, изгибались штыки, блестели оловянные глаза на лицах, однообразных, как пятикопеечные монеты.
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся, и огорченный рассказ его стал невнятен. Впервые царь не вызвал у Самгина никаких мыслей, не пошевелил в нем ничего, мелькнул, исчез, и остались только поля, небогато покрытые хлебами, маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно
стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с
поездом бежали дети.
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к
поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд
стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Клим Иванович плохо спал ночь,
поезд из Петрограда шел медленно, с препятствиями, долго
стоял на станциях, почти на каждой толпились солдаты, бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и в окна купе заглядывали бородатые рожи запасных солдат.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот
поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов,
стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
Через час он ехал в санитарном
поезде,
стоя на площадке вагона, глядя на поля, уставленные палатками — белыми пузырями.
Самгин
постоял у двери на площадку, послушал речь на тему о разрушении фабрикой патриархального быта деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и вышел на площадку в холодный скрип и скрежет
поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и
поезд заворачивал к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то. У него сложилось такое впечатление, как будто
поезд возвращает его далеко в прошлое, к спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.
— Я — проснулся, когда
поезд уже
стоял, — ответил Самгин, а Крэйтон закричал...
Бешено грохочут по Тверской один за другим дьявольские
поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части, на которой развевается красный флаг — сбор всех частей. Сзади пожарных,
стоя в пролетке и одной рукой держась за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов на своей паре и не может догнать пожарных…
В двенадцать часов Рациборский проводил Ярошиньского на петербургскую железную дорогу,
постоял у барьера, пока тронулся
поезд, и, кивнув друг другу, иезуит-подчиненный расстался с иезуитом-начальником.
За кофеем последовало взаимное представление мужей, а когда
поезд тронулся, то знакомство уже
стояло на прочном основании, и между новыми приятелями, без задержки, полилась вольная русская речь.
Послушная память тотчас же вызвала к жизни все увлечения и «предметы» Александрова. Все эти бывшие дамы его сердца пронеслись перед ним с такой быстротой, как будто они выглядывали из окон летящего на всех парах курьерского
поезда, а он
стоял на платформе Петровско-Разумовского полустанка, как иногда прошлым летом по вечерам.
Часа в четыре странного человека видели опять у моста. Только что прошел мостовой
поезд, локомотив делал поворот по кругу, с лестницы сходила целая толпа приехавших с той стороны американцев, — и они обратили внимание на странного человека, который,
стоя в середине этого людского потока, кричал: — Кто в бога верует, спасите!
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом
стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной
поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
— Уэлл! Это, конечно, не так определенно. Он имеет право, как и всякий другой, сидеть на скамье и вздыхать хоть до утра. Посмотрите только, не станет ли он делать чего-нибудь похуже. Дэбльтоун полагается на вашу бдительность, сэр! Не пойдет ли незнакомец к реке, нет ли у него сообщников на барках, не ждет ли он случая, чтобы ограбить железнодорожный
поезд, как это было недавно около Мадисона…
Постойте еще, Джон.
Стоило некоторым людям, участникам и неучастникам этого дела, свободным от внушения, еще тогда, когда только готовились к этому делу, смело высказывать свое негодование перед совершившимися в других местах истязаниями и отвращение и презрение к людям, участвовавшим в них,
стоило в настоящем тульском деле некоторым лицам выразить нежелание участвовать в нем,
стоило проезжавшей барыне и другим лицам тут же на станции высказать тем, которые ехали в этом
поезде, свое негодование перед совершаемым ими делом,
стоило одному из полковых командиров, от которых требовались части войск для усмирения, высказать свое мнение, что военные не могут быть палачами, и благодаря этим и некоторым другим, кажущимся неважными частным воздействиям на людей, находящихся под внушением, дело приняло совсем другой оборот, и войска, приехав на место, не совершили истязаний, а только срубили лес и отдали его помещику.
Поодаль от стола, не принимая пищи, сидел жандармский генерал с непроницаемым, но унылым видом, как будто тяготясь надоевшей ему формальностью. Со всех сторон двигались и шумели офицеры в своих красивых, украшенных золотом мундирах: кто, сидя за столом, допивал бутылку пива, кто,
стоя у буфета, разжевывал закусочный пирожок, отряхивал крошки, упавшие на грудь мундира, и самоуверенным жестом кидал монету, кто, подрагивая на каждой ноге, прогуливался перед вагонами нашего
поезда, заглядывая на женские лица.
Едущие в
поезде делали вид, что не
стоит возражать на такие пустые речи.
У платформы
стоял готовый
поезд с двумя вагонами третьего класса впереди и тремя зеркальными министерскими сзади.
Поезд остановился. Литвинов бросился к дверцам, отворил их: Татьяна
стояла возле тетки и, светло улыбаясь, протягивала руку.
Кончив письмо, я еще долго
стоял у окна, глядя в безлунную звездную ночь… По полотну бежал
поезд, но ночной ветер относил звуки в другую сторону, и шума было не слышно. Только туманный отсвет от локомотива передвигался, то теряясь за насыпями, то выплывая фосфорическим пятном и по временам освещаясь огнями…
Пока ходили около экипажей и усаживались, Кербалай
стоял у дороги и, взявшись обеими руками за живот, низко кланялся и показывал зубы; он думал, что господа приехали наслаждаться природой и пить чай, и не понимал, почему это они садятся в экипажи. При общем безмолвии
поезд тронулся, и около духана остался один только дьякон.
Так она
стояла долго, пока
поезд вышел не только из господского дома, но даже и из людской избы, где все угощались у Костика и Петровны.
На перекрестке
стоял живой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железные листы с тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами, содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московские
поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.
Мы посмотрели на уходивший быстрее и быстрее
поезд,
постояли еще минуты три и пошли на бивуак.
Теперича взять так примерно: женихов
поезд въезжает в селенье; дружка сейчас, коли он ловкий, соскочит с саней и бежит к невестиной избе под окошко с таким приговором: «
Стоят наши добрые кони во чистом поле, при пути, при дороженьке, под синими небесами, под чистыми под звездами, под черными облаками; нет ли у вас на дворе, сват и сватьюшка, местечка про наших коней?» Из избы им откликаются: «Милости просим; про ваших коней есть у нас много местов».
Лицо этого господина было уже знакомо мне. Накануне мы возвращались в одном
поезде из-за границы, и в Волочиске я видел, как он во время таможенного осмотра
стоял вместе с дамой, своей спутницей, перед целою горой чемоданов и корзин, наполненных дамским платьем, и как он был смущен и подавлен, когда пришлось платить пошлину за какую-то шелковую тряпку, а его спутница протестовала и грозила кому-то пожаловаться; потом по пути в Одессу я видел, как он носил в дамское отделение то пирожки, то апельсины.
Стоит Семен над отвороченным рельсом, палки свои выронил.
Поезд идет не товарный, пассажирский. И не остановишь его ничем: флага нет. Рельса на место не поставишь; голыми руками костылей не забьешь. Бежать надо, непременно бежать в будку за каким-нибудь припасом. Господи, помоги!
Стоит, флагом своим размахивает, а
поезд уж виден. Не видит его машинист, подойдет близко, а на ста саженях не остановить тяжелого
поезда!
Молодых провожали. Толпа сослуживцев и родных
стояла с бокалами и ждала, когда пойдет
поезд, чтобы крикнуть «ура», и Петр Леонтьич, отец, в цилиндре, в учительском фраке, уже пьяный и уже очень бледный, все тянулся к окну со своим бокалом и говорил умоляюще...
Воинский
поезд идет быстро и
стоит на станциях сравнительно недолго.
Как раз против двери
стоит пассажирский
поезд, а за ним красное здание с навесом — какая-то большая станция с буфетом.
Выйдя из вагона, Малахин не узнает своего
поезда. Его восемь вагонов с быками
стоят в одном ряду с невысокими вагонами-платформами, каких раньше не было в
поезде. На двух-трех платформах навален бут, а остальные пусты. Вдоль
поезда снуют незнакомые кондуктора. На вопросы они отвечают неохотно и глухо. Им не до Малахина; они торопятся составить
поезд, чтобы поскорее отделаться и идти в тепло.
Длинный товарный
поезд давно уже
стоит у полустанка. Паровоз не издает ни звука, точно потух; около
поезда и в дверях полустанка ни души.
Так думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый
поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую страну.
Помни, что ты не
стоишь, а проходишь, что ты не в доме, а в
поезде, который везет тебя к смерти. Помни, что тело твое только проживает или доживает, а только один дух в тебе живет.
На запасном пути
стоял длинный товарный
поезд; на тендере машинист и его помощник с лицами, влажными от росы, пили из грязного жестяного чайника чай.
До прихода
поезда студент
стоял у буфета и пил чай, а почтальон, засунув руки в рукава, всё еще со злобой на лице, одиноко шагал по платформе и глядел под ноги.
Через полчаса Павел Николаевич, заняв место в первоклассном вагоне Петербургской железной дороги, вышел к перилам, у которых, в ожидании отхода
поезда,
стояла по другой стороне Бодростина.
Заря догорала.
Поезд гремел и колыхался. В душном, накуренном вагоне было темно,
стоял громкий говор, смех и песни.
— Прощайте, господа, я пойду на вокзал. Поеду с ночным
поездом: не
стоит ждать до завтра!
Поезд пригородной дороги, колыхаясь, мчался по тракту. Безлюдные по будням улицы кипели пьяною, праздничною жизнью, над трактом
стоял гул от песен криков, ругательств. Здоровенный ломовой извозчик, пьяный, как стелька, хватался руками за чугунную ограду церкви и орал во всю глотку: «Го-о-оо!! Ку-ку!! Ку-ку!!». Необъятный голос раскатывался по тракту и отдавался за Невою.
Два облачка уже отошли от луны и
стояли поодаль с таким видом, как будто шептались о чем-то таком, чего не должна знать луна. Легкий ветерок пробежал по степи, неся глухой шум ушедшего
поезда.
Бывало, мелькнет в окне вагона женская головка, а ты
стоишь, как статуя, не дышишь и глядишь до тех пор, пока
поезд не обратится в едва видимую точку; или же выпьешь, сколько влезет, противной водки, очертенеешь и не чувствуешь, как бегут длинные часы и дни.
На железнодорожном переезде был опущен шлагбаум: со станции шел курьерский
поезд. Марья Васильевна
стояла у переезда и ждала, когда он пройдет, и дрожала всем телом от холода. Было уже видно Вязовье — и школу с зеленой крышей, и церковь, у которой горели кресты, отражая вечернее солнце; и окна на станции тоже горели, и из локомотива шел розовый дым… И ей казалось, что все дрожит от холода.
И сразу со всех сторон Юрасова охватила такая необъятная и сказочная тишина, как будто это была не минута, пока
стоял поезд, а годы, десятки лет, вечность.
Они потеряли всякий страх:
стоило кондукторам зазеваться, и в
поезде немедленно оказывалось несколько десятков безбилетных «зайцев».
Кондуктор бросился на площадку. Пассажирам не было его видно. Они видели только, как мужик,
стоя на нижней ступеньке, что-то говорил, угрюмо глядя вниз, потом махнул рукою и спрыгнул обратно с быстро шедшего
поезда.
Поезд еще
стоит почему-то, и Юрасов прохаживается вдоль вагонов, такой красивый, строгий и важный в своем холодном отчаянии, что теперь никто не принял бы его за вора, трижды судившегося за кражи и много месяцев сидевшего в тюрьме. И он спокоен, все видит, все слышит и понимает, и только ноги у него как резиновые — не чувствуют земли, да в душе что-то умирает, тихо, спокойно, без боли и содрогания. Вот и умерло оно.
А Алеша вчера утром
стоял в кустах за сахарным заводом. Чуть брезжила зеленоватая заря. Блестящие струи рельсов убегали в сумрак. Со впавшими решительными глазами он
стоял и вслушивался, как рельсы тихо рокотали от далекого
поезда, несшего ему смерть.